В 1975 году Кристофер Толкин (Christopher Tolkien) оставил свою должность научного сотрудника в Новом Колледже в Оксфорде, чтобы приняться за редактуру огромного легендариума своего отца. Перспективы были пугающими. Перед 50-летним ученым-медиевистом оказались 70 коробок с неопубликованными работами. Тысячи страниц заметок, отрывков и поэм, некоторые написаны более шести десятков лет назад, все беспорядочно разложены по коробкам. Рукописные тексты наскоро исчерканы карандашом и снабжены исправлениями и комментариями. Один из ранних рассказов записан в школьной тетради.
Большая часть этого архива касалась истории вымышленного мира Джона Толкина (John Ronald Reuel Tolkien) — Средиземья. Записи давали более широкую картину мира, лишь в общих чертах показанного в двух романах-бестселлерах Толкина — «Хоббит» (The Hobbit, 1937) и «Властелин колец» (The Lord of the Rings, 1954-1955). Толкин намеревался пролить свет на эту обширное полотно в длинной, торжественной истории, восходящей к самому началу творения, но умер, прежде чем успел закончить окончательную версию.
Кристофер взял на себя обязанность отредактировать книгу, которая была опубликована в 1977 году под названием «Сильмариллион» (The Silmarillion). Затем он обратился к другому проекту, найденному в бумагах отца, потом еще к одному — и в конце концов опубликовал поэзию, научные труды, художественные произведения и 12-томную историю создания Средиземья. «Падение Гондолина» (The Fall of Gondolin), вышедшее в августе, стало 25 книгой из материалов архива, которую издал Кристофер Толкин с момента смерти отца.
И вот, четыре десятилетия спустя, в возрасте 94 лет Кристофер Толкин отложил свое редакторское перо, завершив большую самоотверженную научную работу по воплощению концепции своего отца. Это было заключительное общественное дело джентльмена и ученого, последнего члена клуба, ставшего центральным элементом литературы XX века, — «Инклингов». Это был конец целой эпохи.
Все это сильно удивило бы 24-летнего Джона Толкина, ползающего по завшивленным траншеям в Сомме. Там он подхватил окопную лихорадку, из-за которой его и увезли с фронта, что, вероятно, спасло ему жизнь. На больничном он начал набрасывать свое «Падение Гондолина». Сейчас, 102 года спустя, оно есть на полках каждого «Барнс энд нобл» (Barnes & Noble) в стране.
Первую версию «Падения Гондолина» он набросал во время Великой войны; финальная неполная версия датирована 1951 годом. Обе версии включены в недавно вышедшую книгу вместе с фрагментами и черновиками. И хотя эта история сама по себе хороша, ее истинное значение обусловлено тем, что это последняя часть легендариума Толкина — проекта, создававшегося целое столетие.
Этой работой Кристофер Толкин занимался всю свою жизнь. Он начал «редактирование» еще в пятилетнем возрасте, подмечая несоответствия в историях, которые отец рассказывал ему перед сном. Когда эти истории превратились в «Хоббита», отец Кристофера пообещал ему два пенса за каждую ошибку, которую тот замечал в тексте. Несколько лет спустя Кристофер начал перепечатывать рукописи и рисовать карты Средиземья.
«Как бы странно это ни звучало, я вырос в созданном им мире, — сказал Кристофер „Монд» (Le Monde) в одном из своих крайне немногочисленных интервью. — Для меня города Сильмариллиона более реальны, чем Вавилон».
Примерно в то время, когда Кристоферу присвоили офицерское звание в Королевских военно-воздушных силах Великобритании в 1945 году, Толкин называл сына «своим главным критиком и соавтором». Кристофер возвращался с вылетов и погружался в очередную главу работы отца. Также он вступил в неформальный литературный клуб, известный под названием «Инклинги». В 21 год он был там самым молодым — и ныне единственным еще живым — участником. Группа друзей — Джон Толкин, Клайв Льюис (C.S. Lewis), Оуэн Барфилд (Owen Barfield), Хьюго Дайсон (Hugo Dyson), Чарльз Уильямс (Charles Williams) и другие — встречались в оксфордском пабе «Орел и ребенок» или у Льюиса в Магдален-колледже, чтобы поговорить о литературе и философии и почитать вслух фрагменты произведений, над которыми они тогда работали.
Паб «The Eagle and Child» (рус. «Орёл и ребёнок») в Оксфорде, где по вторникам в 1930—1950 гг. собирались «Инклинги»
Кристофера назначили чтецом историй отца. Группа сочла, что его чистый звучный голос гораздо лучше неуверенного бормотания Толкина-старшего. Льюис признал гениальность работы Толкина сразу же, как познакомился с ней, и многие годы оставался его единственным читателем. Дайсону же все это не особенно понравилось, и во время чтения он порой восклицал: «О нет, только не еще один чертов эльф!»
Поэт и ученый Малколм Гайт (Malcolm Guite) утверждает, что инклинги, несмотря на свои глубокие расхождения (Толкин был английским католиком, Льюис — ольстерским протестантом, Уильямс — мистиком), очень помогали друг другу и поддерживали друг друга в общем литературном деле.
«Историки литературы уделяют им мало внимания, потому что… с точки зрения английской литературы, роль литературного мейнстрима в XX веке на себя как будто взял высокий модернизм, сформированный Джойсом и Элиотом», — сказал Гайт на лекции в 2011 году. Но «на самом деле… в этой группе происходило что-то очень радикальное. Вместе им удалось сформировать совершенно альтернативное и контркультурное видение». В частности, Гайт подчеркивал общее стремление инклингов ответить когорте материалистов и по большей части атеистов, голоса которых доминировали в мире литературы.
Хотя инклингов часто обвиняли в эскапизме, почти вся культура тогда была подвержена своего рода диссоциации из-за бойни и опустошения Первой мировой войны. Исследователь Толкина Верлин Флигер (Verlyn Flieger) пишет, что Толкин был «путешественником между мирами» от эдвардианской юности и до самого послевоенного разочарования. Именно это «колебание парадоксальным образом делает его современным писателем… временное смещение „бегства» которого отражает психологическую разъединенность и деформацию его века».
Высокий модернизм находил прибежище в науке, резко отделяя материальное от духовного. Этот технический, технологический, распыляющий на атомы подход проявляется во «Властелине колец» в образе злого волшебника Сарумана, чья материалистичная философия отвергает все божественное. В начале книги Саруман меняет одежду с белой на разноцветную. Он объясняет: «Белую ткань можно окрасить, белый лист — испещрить любыми письменами, а белый свет может быть разложен».
«Тогда он перестанет быть белым, — отвечает Гэндальф. — А о том, кто тщится постичь целое, разлагая его на составные части, скажу одно: он сошел с тропы мудрости».
Саруман игнорирует тот факт, что при разложении цвета теряется нечто большее, чем сумма его частей: он потерял представление о том, что значит божественный белый свет. Для инклингов мир фэнтези восстанавливал — или, точнее, раскрывал — очарование разочарованного мира. Он восстанавливал понимание божественного, потерянного в поствоенном отчуждении.
«Ценность мифа, — писал Клайв Льюис (Clive Staples Lewis) в своем эссе в защиту „Властелина колец», — состоит в том, что он обращается ко всем знакомым нам вещам и возвращает им богатое значение, скрытое за „пеленой привычности»». Таким образом, действие фэнтези ровно противоположно тому, в чем его обвиняют критики: оно представляет собой не бегство от реального мира, а возвращение к нему, раскрытие его истинной сути. Ребенок, писал Льюис, «не презирает настоящих лесов, потому что читал о зачарованных», «чтение делает для него все реальные леса немного зачарованными».
КонтекстО языках, которые придумал ТолкинNew Statesman17.04.2016Толкин и контркультура: что искали хиппи у хоббитов?BBC07.12.2014Хоббит: Пустошь ТолкинаThe American Conservative02.01.2014Толкин: между правыми и левымиEuropaquotidiano08.12.2013Радикализм Толкина все еще внушает страхIl Giornale11.01.2013
Кроме того, для Льюиса такое откровение имело тем большее значение, что именно благодаря любви к мифам он научился ценить красоту христианства. Будучи в молодости атеистом, Льюис чувствовал, что «два полушария [его] сознания — разум и воображение — непримиримы. Пока он считал рассудок настоящим и „реальным», воображение оставалось красивой, но все-таки ложью, „дышащей сквозь серебро»». Толкин и Дайсон критиковали это расколотое мышление, объясняя, что христианство примиряло осязаемые факты истории с духовным удовлетворением мифа.
«В Евангелиях заключена сказка или история большего масштаба, которая охватывает всю сущность сказок вообще», — писал Толкин.
«Они содержат множество чудес — по-особенному художественных, красивых и трогательных: „мифических» в совершенном, самодостаточном значении этого слова… Но эта сказка вошла в Историю и первичный мир… Она имеет преимущества „внутренней согласованности реальности». Нет ни одной сказки, которую люди так сильно не хотели бы считать правдой и которую за ее преимущества не восприняли бы как правду такое множество скептиков. Потому что в Искусстве остаются в высшей степени убедительные отзвуки Изначального искусства, то есть Творения. Отрицание этого ведет к печали или гневу».
Льюис писал, что аргументы Толкина и Дайсона заставили его осознать, что «история Христа — просто истинный миф: миф, действующий на нас, как и все остальные, но с той огромной разницей, что все это действительно происходило». Инклинги видели в истории Христа прекрасный пример цельной, нерасщепленной связи между разумом и воображением, физическим и духовным, человеческим и божественным.
Фэнтези восстанавливает эту нерасщепленную связь (или, возвращаясь к метафоре Толкина, неразложенный свет). Этот жанр подчеркивает, что духовное и фантастическое — всегда рядом и в будни. Обычный хоббит вроде Бильбо Бэггинса встречается с троллями всего в нескольких днях пути от нормальной жизни и безопасности своей деревни. Позже он сочиняет такую песню:
«За поворот! Меня там ждет
Забытый лаз, секретный ход;
Я миновал его вчера —
Но знаю, что придет пора
Найти ту тропку в глубине,
Что мчится к Солнцу и Луне!»
(перевод Игоря Гришпуна)
Такое сопоставление нормального (лаз, ход) и мифического («тропка в глубине, что мчится к Солнцу и Луне») прекрасно отражает точку зрения Толкина: духовное не за горами. И, помимо прочего, это заставляет вас больше внимания уделять всем тропинкам, лазам и ходам, которые вам встречаются на пути.
Повседневная романтика Средиземья Толкина и Нарнии Льюиса противостояла циничному отчаянию высокого модернизма. Напряженность между двумя этими группами была ощутимой. Когда Томас Элиот (Thomas Stearns Eliot) сменил сторону — да еще и ни много ни мало стал англиканцем высокой церкви! — Вирджиния Вулф (Virginia Woolf) написала, что «можно сказать, что с этого дня он для всех нас умер… Есть что-то непристойное в живом человеке, сидящем у огня и верящем в бога».
Инклинги (и такие их предшественники, как Честертон) стремились объяснить, что нет ничего абсурдного в том, что мирская и божественная жизнь существуют бок о бок. На самом деле, в один прекрасный момент вполне можно обнаружить, что, выражаясь словами Вулф, «сидишь у огня» вместе с волшебником, который был свидетелем песни творения, — как это случается с Бильбо Бэггинсом.
Это не значит, что инклинги просто бежали в ностальгическое прошлое. Скорее, они просто пытались применить его уроки к жестокому и тяжелому настоящему. Если Бэггинсы напоминают старомодных викторианских джентльменов, а прочие хоббиты — простой деревенский люд Англии прошлых времен, в том числе и во «Властелине колец», то ужасные машины Сарумана и изуродованные тела на Пеленнорских полях — это XX век. История заканчивается в Шире, который Толкин описал как «своего рода деревню Уорикшира примерно периода Бриллиантового юбилея (правления королевы Виктории — прим. перев.)», разоренную войной. Фродо, пережив что-то вроде духовной военной контузии, не может обрести покой, даже когда война давно закончена.
Театральная постановка «Властелин колец»
Инклинги не были эскапистами. Они были, как пишет Флигер, «ответом на ответ, а значит — продолжением диалога… Если период вокруг Первой мировой войны породил модернизм, он же вызвал и реакцию против него, усилия, предпринимаемые, чтобы показать, что „до» не было полностью потеряно в „после»».
Не все усилия инклингов имели одинаковый успех. Религиозные аллегории «Нарнии» Льюиса принимались хорошо, но его «Космическая трилогия» остается недооцененной. Чарльз Уильямс написал то, что Элиот назвал «сверхъестественными триллерами», которые сейчас канули в безвестность. Толкин же в свою очередь написал самый популярный фэнтезийный роман XX века. В чем же разница?
Во многом дело в том, как именно Толкин строил свою мифологию, опираясь на идеи о языке и творчестве, которые, по его мнению, тесно связаны. И он ничего не делал наполовину. «Его фэнтезийная филология такая же строгая, как филология германских языков, которую он… излагал, будучи профессором, — объяснял Кристофер в документальном фильме 1996 года. — Если ему нужно было новое слово для одного из этих языков, он не просто брал какие-то звуки, которые ему казались привлекательными. Он работал над тем, как это слово действительно могло выглядеть и… продумывал звуковые изменения, которые произойдут с ним со временем».
Мифология в мифологии объясняла создание солнца и луны, описывала нравственный ландшафт Средиземья и происхождение гольфа. Эпическая история опирается на грустные и веселые рассказы об отдельных людях. Тут есть сага о Берене, смертном, который влюбился в эльфийскую деву Лютиэн. История Эарендила Морехода, который приплыл на своем корабле в небеса с Сильмариллом на лбу, став там ярчайшей звездой. Многие истории повествуют о сильмариллах — драгоценных камнях, созданных вспыльчивым воином Феанором, который заключил в них свет деревьев Валинора, прежде чем они были уничтожены на заре мира.
«Мифотворчество обычно совершается… древними народами, людьми, чьих имен мы не знаем, — говорит Малкольм Гайт. — Но случайно получилось так, что у нас есть необыкновенный пример парня, который появился внезапно в XX веке и сам стал мифическим эквивалентом целого народа. И создал это все».
Много иронии в том, что именно лишенный личного обаяния оксфордский медиевист создал самую популярную приключенческую историю XX века. Трудно переоценить его успех. Его изобретения превратились в шаблоны. Сегодня ни одно фэнтези не обходится без вымышленных языков, эпической цивилизационной борьбы против темных сил, эльфов, драконов, волшебных миссий и мощных магических побрякушек.
«Толкин был первым, — говорит Джордж Мартин (George Raymond Richard Martin), — кто создал полноценную вторичную вселенную… В современном фэнтези окружающая среда становится сама по себе полноправным персонажем. И это благодаря Толкину».
Изначально эти книги привлекли к себе внимание контркультуры хиппи, затем стали популярны среди католиков, а потом в течение нескольких десятилетий становились все известнее среди широкой публики, пока блокбастер Питера Джексона (Peter Jackson) не сделал их достоянием массовой аудитории. Евангелические христиане любят их, но не за их дидактическую ценность: Христа нет в книгах Толкина, Аслана нет во «Властелине колец». Толкин хотел создать историю, основанную на истинах, в которые он верил, но без явной отсылки к ним.
Работы Толкина так сильно привлекают многих людей из-за его хамелеонской способности вести диалог с любым временем, местом и людьми, а также потому, что они полны идей, которые никогда не становятся идеологическими. В наши дни, когда все принято проговаривать до конца, этот подход нередко разочаровывает («Какова была налоговая политика Арагорна?» — возмущался Джордж Мартин), но великий миф не может напрямую выкладывать все ответы, считал Толкин: он должен делать это неявно через рассказывание истории.
Во «Властелине колец» финальная болезнь Фродо — неизбежный и идеальный результат сложения фактов, известных о Фродо и о разрушительной силе кольца. Также это намек на убеждение Толкина, что «воплощенные существа не могут полностью сопротивляться силе Зла в мире». «Бог из машины» (deus ex machina) — а Толкин позднее подтвердил, что за падением Фродо последовало именно божественное вмешательство, — подчеркивает это убеждение. Но в тексте на это никак не указывается: по сюжету, измученный герой решает захватить власть, и злодей поскальзывается на скале.
Кадр из фильма «Властелин колец: Братство кольца»
Новая книга «Падение Гондолина» рассказывает историю Туора, человека, который стал свидетелем гибели последнего эльфийского города, противостоявшего ужасу Моргота. Эта история написана как повесть, поэтому она более доступна, чем легендарный «Сильмариллион», но из-за того, что книга фрагментирована и не завершена, она становится крепким орешком для всех, кроме самых посвященных и преданных читателей.
Сама история покоряет: это эпический, элегический рассказ о Гондолине, хорошем, но апатичном государстве, которое скатывается в коррупцию и самодовольство. Туор, посланный с миссией богами, призывает город стряхнуть лень и отказаться от волшебной маскировки, но его призывы не слышат. Падение Гондолина неизбежно. И все же, несмотря на то, что город рушится под огненными плетями армии Моргота, ребенка, в котором заключена надежда всего народа, тайно удается вывезти за его стены. Надежда вырастает из самого мрачного момента Первой эпохи. Увы, версия рассказа 1951 года, в которой Толкин демонстрирует свой более зрелый и сложный стиль, остается незаконченной: история обрывается еще до того, как Туор входит в ворота Гондолина.
Листая хрустящие страницы новой книги, невозможно не ощутить весомость наследия, лежавшего на плечах Кристофера Толкина. Он никогда не писал собственных историй о Средиземье — не осмелился бы: уже одно редактирование «Сильмариллиона» внушало ему ужас перед возможным неодобрением отца. Несколько лет назад Бодлианская библиотека Оксфордского университета вручила ему Медаль Бодли в знак признания его «работы ученого и редактора». И вот он закончил руководить этим проектом: в прошлом году Кристофер ушел с должности директора «Толкин Истейт» (Tolkien Estate), и его издатель объявил, что «Гондолин» — последняя книга, которую он отредактирует.
Джон Толкин беспокоился, будут ли его работы когда-нибудь завершены и опубликованы. Короткий рассказ под названием «Лист кисти Ниггля» (Leaf by Niggle) дает об этом представление. Главный герой Ниггль всю жизнь рисует дерево, но отправляется в «путешествие», не закончив картину и зная, что чиновники используют его холст для починки крыши.
Когда удрученный Ниггль наконец достигает страны, которая должна символизировать небеса, он огорчается, что у него нет достижений. Но затем он поднимает глаза.
Перед ним стоит Дерево, его Дерево, — завершенное. И если можно так сказать о дереве — живое, с раскрывающимися листочками, растущими и колеблющимися на ветру ветвями, ровно такое, каким Ниггль часто ощущал его, но нередко не мог отобразить… Все листья, над которыми он когда-то работал, были именно там, где он представлял их, а не там, где ему их удалось нарисовать на самом деле; были там и другие, успевшие лишь зародиться в его уме, и много таких, которые могли бы появиться, если бы только у него было время.
Толкин хотел запечатлеть благодать, даруемую завершением и выполнением всех неоконченных начинаний, на которые была растрачена жизнь. Невольно он предсказал и усилия своего младшего сына. Ибо без Кристофера мы никогда не осознали бы истинный размах и великолепие достижений его отца. Толкин всегда считал «Властелина колец» и «Сильмариллион» «одной длинной сагой о Камнях и Кольцах». Работа Кристофера, ныне завершенная, вынесла весь этот миф, кульминацию контркультурного литературного движения, большое дерево, «растущее и гнущееся на ветру», в потоки ясного, нерасщепленного света.
Ханна Лонг — писательница, живет в Рурал Ретрит, штат Виргиния
Источник:
