Механизм выглядел прекрасно отлаженным. Осенью 2018 года правительство выпустило ролик с призывом к гражданам прийти на майские выборы в Европарламент. На экране сменяли друг друга кадры спешащих к Европейским границам мигрантов и падающего в море льда. С такими словами: «Иммиграция: контролировать или принять?», «Климат: действовать или игнорировать?» Мелькали также лица министра внутренних дел Италии Маттео Сальвини (Matteo Salvini) и венгерского премьера Виктора Орбана. Завершается все своеобразным предупреждением: «В 2019 году Европа изменится. Ваш голос решит, как именно».
Левые и правые оппозиционеры сразу же раскритиковали видео как правительственную пропаганду, однако оно в любом случае указывает на то, что, видимо, будет лежать в основе будущих европейских выборов: противостояние «прогрессистов» и «популистов». Хотя вопросы занятости тоже упоминались, в центре этого раскола лежат общественные вопросы: иммиграция, экология, идентичность.
Достаточно взглянуть на публикации европейской прессы за последние месяцы, чтобы убедиться в распространенности представлений о том, что политическое противостояние в Европе касается в большей степени не социально-экономических, а общественных тем. При этом, «культурная война» не является европейским понятием. Подобно Хэллоуину или «черной пятнице», она была одним из множества заимствований из Америки, которые у нас принимают, не задумываясь о контексте. Так, в Европе и в частности во Франции понятие «культура» связано в первую очередь с искусством. В США же это оно означает прежде всего систему ценностей и образ жизни.
«Контркультура»
Его использование в политическом лексиконе уходит корнями в 1960-е годы, когда новая «контркультура» поднялась против доминирующих ценностей и образа жизни. Тем не менее, как отмечает специалист по истории европейских идей Майкл Берент (Michael Behrent), это понятие появилось в американских общественных спорах в 1990-х годах: «Сначала была опубликована работа социолога Джеймса Дэвидсона Хантера (James Davison Hunter) «Культурные войны: трудности с определением Америки». В ней отмечалась растущая пропасть между «ортодоксальным» и основанным на христианстве видением американской идентичности в плане семьи, секса и отношения власти, и так называемым «либеральным» или «прогрессистским» восприятием этих же самых понятий».
Год спустя, в 1992 году, журналист и политконсультант Патрик Бьюкенен произнес на съезде республиканцев речь, которая ознаменовала собой поворотный момент в развитии партии. В частности, он заявил о существовании религиозной войны: «Культурная война имеет такое же решающее значение в определении духа нации, в которой мы живем, как в прошлом и холодная война, поскольку эта война ведется за душу Америки». К вопросам абортов и прав сексуальных меньшинств постепенно добавились другие темы «культурных войн», такие как мультикультурализм, иммиграция и потепление климата. После избрания Дональда Трампа в 2016 году борьба двух Америк, судя по всему, стала особенно непримиримой.
Тихая революция
Как бы то ни было, еще до появления культурного раскола в центре общественного обсуждения они уже были главным объектом исследования политических наук. С конца 1970-х годов американский политолог Рональд Инглхарт (Ronald Inglehart) утверждал, что «материалистические» ценности, которые до недавнего времени лежали в основе разделения на левых и правых по вопросам перераспределения богатств, социального обеспечения и роли государства на рынке, постепенно отступали под напором «постматериалистических» ценностей вроде отношения к власти, сексуальной свободы и разнообразия. По мнению Инглхарта, в политической системе западных обществ произошла тихая, но глубокая революция: культурный раскол приобрел куда большее значение.
Именно в свете этого тезиса рассматривалось одно из ключевых политических явлений последних десятилетий: постепенный отход малообеспеченных слоев населения от левых партий, чьи взгляды на общество были все более несовместимыми с (консервативной) позицией этих людей. В 2004 году американский журналист и историк Томас Фрэнк (Thomas Frank) выпустил книгу под названием «Что случилось с Канзасом? Как консерваторы завоевали сердце Америки». В ней отмечалось, что целые группы американских трудящихся, которые повернулись в сторону консерваторов по культурным соображениям, сами подрывали основы системы социально-экономического обеспечения, хотя и были заинтересованы в их сохранении.
А Европе некоторые интеллектуалы тоже разыграли эту карту. В частности это касается политолога Лорана Буве (Laurent Bouvet), который использовал в 2015 году понятие «культурной незащищенности» для (исполненного сожалений) объяснения смещения части французского электората вправо. Мобилизация культурной призмы может носить и не такой выраженный, но от этого ничуть не менее реальный характер. Майкл Берент отмечает, что общественные дебаты в Европе и Франции определенно несут на себе отпечаток культурной войны: «Это проявляется в работах географа Кристофа Гийюи (Christophe Guilluy), например, когда он теоретизирует о растущем противостоянии между мегаполисами, чьи жители вовлечены в динамичную глобализацию, и периферией, которая замыкается в более консервативных культурных взглядах и ощущает себя брошенной».
КонтекстMerkur: государство во главе с придурком не будет нам указывать!Merkur Online Magazin17.01.2019Göteborgs-Posten: Европа перестала размножатьсяGöteborgs-Posten27.12.2018FP: Европа разваливается?Foreign Policy16.11.2018Le Figaro: Европа должна выйти из стратегического тупикаLe Figaro30.10.2018Принесенная извне культурная война стала пользоваться определенным успехом в Европе. Хотя такой подход хорошо отражает набирающую силу социально-политическую напряженность, какие социологические реалии западных обществ на самом деле затронуты им? Действительно ли поляризация в них настолько сильна? В книге «Культурные войны и американские дилеммы» американский социолог Айрин Тэвисс Томсон (Irene Taviss Thomson) отмечает, что культурные войны, скорее, представляют собой способ сформулировать терминологию общественных дебатов, чем настоящие социологические реалии. Собранные за длительный период статистические данные говорят о том, что позиции индивидов зачастую гораздо более гибкие, чем можно было бы подумать с учетом бинарного противостояния прогрессистов и консерваторов.
Кроме того, тезисы Ингелхарта о победе постматериализма были оспорены. Европейские политологи Йерун ван дер Вал (Jeroen van der Waal), Питер Эктерберг (Peter Achterberg) и Дик Хаутман (Dick Houtman) выпустили в 2007 году статью с говорящим названием «Классовое голосование не погибло, а было похоронено заживо». Вернувшись к традиционному определению класса на основании доходов и образования, она показывают неравнозначность этих переменных вопреки тому, что те дополняют друг друга. Более того, они могут действовать на разных фронтах в культурных вопросах. Так, низкие доходы все еще подталкивают к голосованию за партии, которые предлагают социально-экономическую защиту, тогда как плохое образование предрасполагает к культурному консерватизму.
Проанализировав данные по 15 странам с 1950-х годов, они констатируют, что уровень доходов приобрел большее значение в определении политической позиции. То есть, классовое голосование никуда не делось, однако на него бросает тень голосование по культурной тематике, которое зачастую выходит на первое место в общественных дебатах.
Консенсус
Усиление роли культурных вопросов прежде всего связано с изменениями предложения политических партий, а не внезапной поляризацией электората. В связи с ростом консенсуса по рыночной экономике в 1980-х и 1990-х годах, партиям стало все сложнее дифференцироваться по социально-экономической тематике. В то же время общественные вопросы становятся эффективным средством разделения. Причем эта тенденция только набирает силу. «Культурные вопросы дают возможность вновь сделать из политики символ, — говорит болгарский политолог Иван Крастев. — В политическом плане гораздо проще и эффективнее остановить корабль с мигрантами, чем защитить рабочие места. Маттео Сальвини прекрасно понял это».
Параллельно, возникший в Восточной Европе после падения берлинской стены политический проект с опорой на триптих «либеральная демократия — рыночная экономика — европейская интеграция» истощился и породил призыв, которым воспользовались национальные консервативные партии. «В этом заключается риторика «невозможности», которой пользуется в частности польское руководство, утверждая, что страной стало просто невозможно управлять из-за наложенных правовым государством ограничений, — отмечает Иван Крастев. — Они говорят, что политику можно восстановить с помощью сосредоточения власти». Как бы то ни было, тематика защиты оказавшейся под угрозой идентичности способствует демонстрации того, что политика еще может что-то изменить. Таким образом, это не граждане, а партии поставили культурные вопросы на первый план.
В любом случае, мобилизация вокруг тематики социальной справедливости, перераспределения богатств и покупательной способности никуда не делась, ни в США, ни в Европе. Кстати говоря, именно об этом и напоминает движение «желтых жилетов». Хотя изначально его называли бунтом периферии (намеренный анализ через культурную призму), впоследствии оно выдвинуло социально-экономические требования, сформировав отсылку к классовой борьбе. По словам Ивана Крастева, «желтые жилеты» «в перспективе европейских выборов подорвали попытки противопоставления нелиберального и прогрессистского лагеря, которые продвигал Эммануэль Макрон». Нам словно напомнили о сложности отношений в обществе, которые нельзя свести к одной лишь бинарной идентичности.
Кроме того, понятие культурной войны можно упрекнуть не только в недостатке нюансов: она пагубно отражается на общественных дебатах. Дело в том, что само упоминание культурной войны говорит о невозможности гражданского мира по потенциально все большему числу вопросов. Вчера — секс и семейная нравственность, сегодня — иммиграция и экология. А что завтра? Как заниматься политикой в обществах, которые видят повсюду раскол? Будем надеяться, что призрак культурной войны оставит в покое Европу, которой так нужна настоящая политика.
Источник:
